А картина — впечатляющая: на станциях все разрушено войной, новые уборные еще не отстроены, и люди присаживались где попало, не глядя на соседа или соседку. И так — на каждой станции. Я был не лучше других и, только оказавшись в поезде, с горечью подумал: «О, великая Россия! Что с тобой сделала эта жестокая война? Как упростились быт и нравственность твоего народа, на пользу ли все это?..»
Проехали Бахмач, Конотоп, Брянск, Подольск, и на следующий день нас встречала Москва. Это было 24 мая.
Дневные часы наша троица провела на городском пляжике на берегу Москвы-реки, наслаждаясь свободой, солнцем и отрешенностью от дел земных. Сержант Маслов предложил нам с Цыбиным погостить у него в столице пару деньков. Старший сержант Цыбин сразу согласился и стал усиленно уговаривать меня присоединиться, поскольку у нас с ним было общее требование на билет для проезда от Москвы до Ленинграда. Я заартачился, понимая, что опять предстоит беспробудная пьянка, а мне этого вовсе не хотелось. Кроме того, в Питере меня ждала с нетерпением Нина, и вправе ли я по своей воле отсрочить долгожданную встречу хотя бы на один день?
Я отказался наотрез, но успокоил Цыбина:
— Вася, мне билет не нужен, оставь себе. Я доеду и так.
Я был понят и оправдан друзьями — ребята со мной согласились. Уезжал я в тот же вечере Павелецкого вокзала. Цыбин с Масловым пришли проводить меня на поезд. Заодно мы с Цыбиным предъявили свой общий билет проводнику. Увидев, что мы не «зайцы», а демобилизованные «в законе», немолодой проводник благосклонно разрешил мне стоять, сидеть и лежать на площадке тамбура вагона до самого Ленинграда. Больших удобств мне не требовалось. Ночь прошла спокойно. Поезд шел долгой прибыл в Ленинград на следующий день около трех часов пополудни.
Мне еще не верилось, что я возвратился насовсем. На трамвае № 12 проехал от Московского вокзала до угла Введенской улицы и Большого проспекта. До Бармалеевой улицы шел по «школьному» маршруту, по четной стороне Большого: она в тени, а нечетную в эти часы всегда заливает солнце. В руках у меня шинель, а за спиной болтался солдатский вещевой мешок — вот и все мое богатство.
Мама оказалась дома. Встреча получилась трогательной и с обязательными по этому поводу слезам и. Всплакнув, мама коротко поведала о блокаде и принялась угощать меня блокадными «деликатесами».
На первый раз, да еще с дороги, они мне даже понравились, но на другой день я их есть не мог. Одно блюдо — месиво из сухой жареной горчицы на сковородке, а второе — соевый кефир.
Посидев немного для приличия с мамой, я тактично объяснил, что меня ждет Нина. Мама ответила, что ей пора собираться на ночное дежурство в институт Пастера, где она служила с августа 1941 года. Волнуясь, позвонил Нине по телефону. Она, к счастью, была дома, и мы условились встретиться на Малом проспекте, после чего поспешили навстречу друг другу.
И вот она неторопливо идет ко мне, подходит, останавливается. Ничто не выдает ее волнения, как будто она хочет убедиться, что это действительно я «с того света», и поверить, что желанная встреча наконец состоялась.
Мы встретились очень просто, словно расстались вчера.
— Здравствуй, Нина… — У меня в горле комок.
— Здравствуй, Димок… — Нина с трудом сдерживает волнение и слегка касается меня плечом. Она специально надела старенькое довоенное цветастое платьице, в котором гуляла со мной весь 1939 год. Мы скромно пожали друг другу руки. Мы не обнимались и не целовались. Я не мог себе это позволить, пока Нина не узнает обо мне всё. Она тоже заняла выжидательную позицию, предоставив до поры до времени инициативу мне. Мы все понимали и обо всем договорились в письмах.
По Малому проспекту мы гуляли более трех часов. Народу на улицах не было, и я, не спеша и обстоятельно, рассказал ей все о себе — где был и что делал. Трудно мне было говорить об этом: по большому счету хвастаться нечем, но совесть моя чиста как по отношению к Родине, таки к любимой подруге. Когда я закончил свое повествование, дражайшая подруга и бесценная любовь моя не упала навзничь в беспамятстве, услышав о моей «Одиссее», как я ожидал, а спокойно, без тени малейшего огорчения, недовольства или разочарования, произнесла:
— Чего в жизни не бывает! Не переживай, мой Димок, — все образуется. Мы с тобой теперь вместе, а это — главное… — Как у нее все просто! Словно я не о жизни своей горемычной рассказывал, а о новой кинокартине.
Дело шло к вечеру, и мы побрели ко мне. Мама давно ушла на дежурство. До войны наша квартира состояла из трех комнат — гостиной, спальной и детской. Две первые за войну потеряны — маму «уплотнили», и она теперь жила в детской комнате, бывшей моей, площадью около 15 квадратных метров.
Придя домой, я почему-то захотел умыться с дороги, не додумавшись до этого ранее, а может, времени не нашел? Принес тазик с водой, снял запыленную гимнастерку и, оставшись в нижней рубахе подозрительно-серого цвета, с наслаждением вымыл лицо, шею и руки. Спешить больше некуда — я дома.
Когда я привел себя в порядок, случилось то, что и должно было случиться: мы не смогли далее выдерживать «дипломатические фокусы» друг друга и бросились в объятия с первым в жизни поцелуем.
Мы окончательно поняли: ничто не сможет нас разлучить — только смерть. До самой темноты мы просидели рядышком, продолжая прерванный разговор. Я вскипятил воды, и мы «размочили» мой сухой паек, хотя нам обоим было не до еды. Нахлынувшие чувства переполняли нас. Нам так хорошо вместе после стольких лет разлуки и полной неизвестности друг о друге. Посмотрев на часы, я вымолвил:
— Ниночка! Тебе пора домой — папа с мамой будут волноваться.
Я старался оставаться джентльменом, но она парировала без колебания:
— Я домой не пойду. — А понимать это надо было совсем по-другому, например: «Я твоя жена. Куда ты меня гонишь?»
— А что подумают родители? — Не сдавался я.
— Мама знает, что я останусь у тебя.
Вот это да: мама знает раньше меня — все уже оговорено в высших инстанциях! Этого я никак не ожидал, зная родителей Нины. Что я мог ответить на это? Могли я возражать? В этом вся была моя Нинуля, любящая и решительная. Утром я проводил ведомой. Так мы начали совместную жизнь, дорога к которой оказалась бесконечно далекой и не единожды могла оборваться навсегда.
От Гузена до Ленинграда около 4000 км, но дело не только в расстоянии. Несомненно, это любовь моей Ниночки каждый раз невидимой рукой Господней возвращала меня к жизни. Если бы не Нина, трудно сказать, как могла сложиться моя непутевая жизнь. Все, что я когда-то сделал или чего-то добился в жизни, — пусть не так и много — было сделано только ради нее. Если бы не она, то не знаю, кем бы я стал, где бы находился, что бы делал? Она всю жизнь была для меня путеводной звездой и единственной радостью. Это — факт.
Кончался май 1946 года, и мирная жизнь для нас с Ниночкой вступала в свои права.
Победное окончание войны и разгром гитлеризма принесли радость далеко не всем советским гражданам, побывавшим на «той» стороне. Большинство военнопленных, из числа находившихся в шталагах и рабочих командах, получило сроки — по десять лет в системе ГУЛАГа за измену родине[70]. Это оказалось для всех страшным прозрением, причем бывшие офицеры пострадали в наибольшей степени.
Гражданские лица, угнанные оккупантами в Германию, в том числе и дети, после войны всю жизнь жили с клеймом человека «второго сорта», ущемлялись в правах при прописке, устройстве на работу или учебу и молчали, боясь говорить о себе.
Только нас, бывших узников фашистских концлагерей — лагерей уничтожения, пощадил Вождь. Послевоенные репрессии за редким исключением нас не коснулись — эта горькая чаша нас миновала[71].
Вернувшись в Ленинград в конце мая, я уже 11 июня был восстановлен в числе студентов Ленинградского института инженеров водного транспорта, откуда призывался в ряды РККА. В 1952 году с отличием закончил институт и по распределению был оставлен в Ленинграде, проработав 26 лет на государственном предприятии «Волго-Балтийский водный путь имени В. И. Ленина». Причем последние 15 лет перед выходом на пенсию — начальником конструкторского бюро и главным конструктором одновременно. В гражданских правах никогда не ущемлялся, только самую малость, к чему давно привык и не обращал внимания. Со временем мне было присвоено офицерское звание старший лейтенант-инженер Военно-морского флота, меня приняли в партию, я прошел засекречивание и ряд лет проработал заместителем секретаря партийного бюро названного выше Управления. Все это дает основание отнести меня к числу «благополучных» сограждан, кого не коснулись прямые репрессии.
А были неприятные моменты? Да, были.
